Глава из книги "ИМПУЛЬС ЕРОШЕНКО, или Преодоление разобщенности"

В. Лазарев, В. Першин.

Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга, но не может осуществить свою мечту. И мне открылась его наивная, красивая и вместе с тем реальная мечта. Может быть, мечта эта — вуаль, скрывающая трагедию художника? Я тоже был мечтателем, но я желаю автору не расставаться со своей детской, прекрасной мечтой. И призываю читателей войти в эту мечту, увидеть настоящую радугу и понять, что мы не сомнамбулисты.
Лу Синь 

Из автобиографии В. Ерошенко

Я — слепой. Ослеп в возрасте четырех лет. Со слезами и нареканиями оставил я мир красивых цветов, блистательного света солнца. К лучшему ли это случилось или к худшему — я еще не знаю. Ночь продолжается долго и будет продолжаться, пока я буду жив. Но проклинаю ли ее? Нет, конечно, нет.

Известный слепой автор, г-н Хоукс, в своей книге “Отгадка тайного следа” говорит: “Солнце в полдень показывало мне мир со всеми его прелестями, ночь же показывала мне Вселенную, бесчисленные звезды и беспредельное пространство, многообразие и удивительность жизни; наилучший день показывал мне только человеческий мир, а ночь — божественную Вселенную.

Хотя ночь принесла мне страдания, часто — робость, однако в ней я слышал звезды, поющие вместе, и учился познавать природу”... Так говорил г-н Хоукс, который потерял одну ногу, когда он был маленьким мальчиком, и который ослеп пятнадцатилетним; своими рассказами о жизни животных он сделался одним из знаменитейших ученых-натуралистов Америки.

Могу ли я сказать то же самое? Если бы я жил, как г-н Хоукс, в лесу, в красивом комфортабельном доме, окруженный многими родными, возможно, тогда я еще и мог бы сказать то же самое. Но, тоскуя всегда по природе, я вынужден был всегда жить в шуме таких больших городов, как Москва, Лондон, Токио и т. д. В шуме и гуле этих городов ночью я не мог слышать звезд, поющих вместе, ночь не учила меня по природе познавать Бога. Она учила меня совершенно другому, но об этом я сейчас не буду говорить.

Сейчас я расскажу о том, чему учили меня в школе. Когда мне исполнилось девять лет, меня послали в Москву, чтобы чему-нибудь научить в школе слепых. Школа была закрытого типа, отрезанная от всего мира. Учащимся не разрешалось ни выходить из нее после занятий, ни возвращаться в родительский дом на каникулы. Мы всегда были под контролем учителей.

Учителя учили нас, что Земля — большая, и многие люди еще могут найти место, чтобы жить на ней. Лапин, наш одиннадцатилетний друг, спросил: “Если Земля большая, то почему мой отец никак не может приобрести даже маленький кусок ее, чтобы его возделывать, а всегда вынужден арендовать ее у графа Орлова?” Учитель наказал его за глупый вопрос.

В нашем классе мы могли задавать учителям только умные вопросы. После некоторого времени учитель спросил Лапина: “Разве ты не понимаешь, что твой вопрос глупый?” Лапин еще не мог это понять, и он должен был стоять до тех пор, пока он поймет, что его вопрос глупый. Только после получаса Лапин понял свою глупость, и ему учитель разрешил сесть. После урока я спросил Лапина, в чем состоит глупость его вопроса. Он ответил, что не знает этого. — Но ты же сказал учителю, что ты понял глупость вопроса? — возмутился я. — Я понял,— ответил он,— что глупо стоять и быть наказанным за какой бы то ни было вопрос.

Учитель сказал нам, что люди разделены по расам: белая, желтая, красная, черная и т. д. Наиболее цивилизованная и прогрессивная — белая раса, наименее цивилизованные — черная и красная. Лапин поднялся и спросил: “Мы являемся наиболее цивилизованными и наиболее прогрессивными из-за того, что наш цвет белый?” Другой мальчик также поднялся и спросил: “Когда летом люди чернеют от солнца, они от этого становятся менее цивилизованными?” Учитель сказал, что оба вопроса глупые, и потому оба мальчика должны стоять до тех пор, пока они не поймут свою глупость.

Учитель нас учил, что в каждой стране всегда кто-то есть для управления ею, ибо страна без управителя или контролера, как и школа без дежурного учителя, не может существовать. Все мы улыбнулись, так как наша школа больше нам нравилась тогда, когда дежурный учитель был болен и мы могли свободно развлекаться. В какие интересные игры мы тогда играли, какие интересные рассказы мы слушали тогда! Видя улыбки на наших лицах, учитель рассердился: — Я ничего смешного не сказал, почему же вы улыбаетесь? Улыбаться без причины — доказательство того, что вы глупые. Мы молчали.

Учитель продолжал урок: — Для управления Россией мы имеем императора с драгоценной короной на голове, с драгоценной одеждой на плечах, с троном для восседания, со скипетром в руках... Лапин прервал учителя: — А если бы император не имел ни короны на голове, ни специальной одежды на плечах, ни скипетра в руках, тогда кто-либо мог бы определить, что он император? Вопрос был признан глупым, и Лапин должен был стоять. Но он протестовал: — Но, господин учитель, мы не можем видеть ни корону драгоценную, ни особую одежду,— как же мы можем узнать, император этот человек или нет? Вопрос был признан очень глупым, и Лапин должен был стоять на коленях.

Учитель продолжал: — Кроме императора, мы имеем дворянство. Мы должны уважать дворян и повиноваться им, так как они — высший класс, а мы – низший. Лапин стоял на коленях, и задавать глупые вопросы было некому. Вдруг одна девочка поднимается и спрашивает учителя: — Г-н Лангоф (слепой из дворянской семьи, наш соученик) родился в баронской семье. Заслуживает ли он этим какого-нибудь особого уважения или повиновения ему? Вопрос был также глупый, и она должна была стоять.

Учитель продолжал: — Как в нашей школе плохие мальчики, подобные Лапину, всегда пытаются затруднять работу учителей, мешать им своими глупостями, так и в государстве есть многие негодяи, которые всегда ищут повод, чтобы затруднить деятельность, помешать управителю страны своими глупостями. Мы называем этих негодяев социалистами, анархистами и т. д. Мы должны бояться этих людей, презирать их. Но все мы никогда не боялись и не презирали Лапина, наоборот, мы любили его больше, чем кого-либо другого в школе, и мы поняли, что если негодяи в стране такие хорошие, как негодяи в школе, то они совершенно не страшны нам.

Вскоре после этого урока великий князь Сергей Александрович, дядя императора Николая II, пожелал посетить нашу школу. В то время он был генерал-губернатором Москвы (самым высоким постом в губерниях России в то время был пост губернатора, но в Москве и в Петербурге были генерал-губернаторы, которые обладали не только гражданской, но и военной властью).

Уже за неделю начали готовить школу и учащихся к приему столь величественного гостя. Полицейские, солдаты заполнили нашу школу, двор и все улицы в окрестностях: боялись, чтобы анархисты или революционеры не напали на князя по дороге к школе. (Этот князь был одним анархистом убит бомбой через два или три дня после этого). В намеченный день все было готово, мы ожидали только звонка для сбора в большом зале. Звонок зазвенел на 15 или 20 минут раньше назначенного времени. Думая, что служитель сделал это из большого своего усердия, мы не спешили идти в зал, и только через 10 или 15 минут после звонка вышли из спальни.

По дороге к залу меня остановил какой-то неизвестный человек и спросил: — Куда ты идешь? Я ответил: — Я иду в зал, где мы будем ожидать прибытия дяди императора. Он снова спросил: — Обед сегодня был вкусным или нет? — Если бы он не был вкусным, разве вы захотели бы дать мне другой обед, более вкусный? — спросил я. — Да почему же нет? — ответил незнакомец. — Тогда вы будете вынуждены давать мне обед ежедневно. И ужин также, так как ежедневно обеды и ужины очень невкусны. Незнакомец засмеялся. — Может ли нравиться тебе кто-нибудь, кого ты не видишь? — спросил он. — Конечно, я не вижу моих друзей, но я их очень люблю. — А я тебе не нравлюсь? — Я не знаю вас, но даже если бы я узнал вас, вы бы мне не понравились. Но я не имею ни времени, ни желания, чтобы говорить с вами, так как дядя императора сейчас уже должен прибыть. Сказав это, я ушел в зал.

Говорят, что во время этого разговора учителя бледнели, краснели: неизвестный человек, который говорил со мной, был сам великий князь; движением своей руки он запретил кому бы то ни было вмешиваться в наш разговор. После отъезда великого князя меня поместили в особую комнату, и сейчас же началось совещание по вопросу изгнания меня из школы. — Как ты посмел говорить так невежливо? — строго спросили меня учителя. — Я ведь никогда не мог подумать, что тот человек — князь. — Почему? Если ты не мог видеть его прекрасной униформы, если ты не мог видеть на его груди блистающего ордена, которого в России, кроме него, никто не имеет, то ты, конечно, должен был бы чувствовать его величие: возле него стояли два высоченных телохранителя-черкеса (черкесы — одно из кавказских племен, замечательное своей честностью, силой и смелостью; лица из царской династии набирали телохранителей главным образом из этого племени); позади его стояли многие его лейтенанты и адъютанты. Если ты не мог все это видеть, то ты должен был это чувствовать! — Нет, я ничего не чувствовал; я думал, что неизвестный — один из полицейских, которые по случаю прибытия гостя заполнили нашу школу и двор, все они такие неприятные...

Учителя простили мне, так как я скоро понял большое значение своей вины. Только мой друг Лапин сказал, что, если бы князь имел даже драгоценную корону на своей голове и скипетр в руках и привел с собой целую гвардию из Петербурга, все же он никогда не мог бы подумать, что он — князь, а принял бы его только за бесцеремонного и гордого солдата.

Как я уже сказал, наша школа была совсем изолирована от внешнего мира, но один раз каждые две недели учителя с помощью обслуживающего персонала имели привычку водить нас в общественные бани, которые нанимали специально для нас на два или три часа. Однажды по дороге к той бане я и мой друг Лапин, замедлив свои шаги, отстали на 20 или 30 футов от стройных рядов колонны наших учащихся.

Учителя и служители, всегда устремляющие свои взоры только вперед, не заметили этого. Когда я с моим другом таким образом переходили улицу вдвоем, нас вдруг кто-то остановил вопросом: — Дорогие дети, знаете ли вы, куда вас ведут? Помимо воли мы сняли свои шапки с головы и, почтительно приветствуя незнакомца, вежливо ответили: — Да, почтенный господин, учителя ведут нас в баню.

Незнакомец загадочно рассмеялся и спросил: — Для чего? Чтобы заставить вас потеть? — Да, почтенный господин, чтобы мы могли вымыться, так как двух недель, говорят учителя, вполне достаточно, чтобы загрязнить тело. — А сколько недель, говорят ваши учителя, достаточно для того, чтобы загрязнить душу? — спросил нас незнакомец. Мы ответили: — Учителя еще не говорили нам этого.

Он снова засмеялся и спросил: — Знаете ли вы, что очень часто вполне достаточно одной минуты, чтобы загрязнить человека? — О да, почтенный господин, в грязную погоду, выйдя из дома в наш сад, мы сразу делаемся грязными: чего ни коснемся, куда ни ступим — мы находим только грязь и нечистоты, но учителя тогда только ругают и наказывают нас, они не водят нас в баню. Услышав это, незнакомец сказал: — Ведь теперь грязная погода: куда ни ступи, до чего ни дотронься — мы только загрязняемся, а учителя не направляют в баню, чтобы вымыть нас, а ругают и наказывают нас.

Был конец августа, погода была чудесная, и уже в течение двух или трех недель никакого дождя не было, и сказанное незнакомцем о грязной погоде для нас было совершенно непонятным. Вокруг нас собралось несколько человек, и, видя наши ничего не понимающие лица с полуоткрытыми от удивления ртами, они начали смеяться.

В это время один учитель с двумя служителями быстро-быстро подбежал к нам, стал бить нас по щекам и гневно кричал: — Вы будете жестоко наказаны! Сколько раз я вам говорил, чтобы вы никогда не разговаривали с нищими, а вы делаете это на улице перед всем народом! Почему вы стояли с обнаженными головами перед этим грязным негодяем? О, неисправимые, слепые дьяволы!

Крича так, он со служителями грубо потащили нас в ряды колонны учащихся. В бане учитель позвал нас в отдельную комнату, взял розгу и сказал, что он строжайше накажет нас, так как мы обесчестили нашу школу. Он еще сказал: — Что скажет московская публика, если узнает, что учащиеся благородной школы слепых разговаривают с грязными нищими на улице? Что подумают об учителях школы? А тот нищий! Он был самым ужасным, кого я когда бы то ни было видел за свою жизнь: с длинными грязными ногтищами, накрыт грязными тряпками, с длинной бородой, с совершенно спутавшимися волосами на голове и от головы до босых окровавленных ног черный от множества блох...

Розга гневно взлетела в воздух и впилась в мое голое тело, другой удар — по Лапину, третий — снова по мне... Сжав зубы, я поклялся сам себе, что ни разу не застону, не закричу, но после второго удара Лапин вскричал: — Но, г-н учитель, мы никак не могли знать, что тот незнакомец был такой ужасный нищий! — За кого же вы его приняли? Лапин ответил тихим голосом: — Я думал, что он был один князь... Я добавил: — С каким-то блистающим орденом на груди, которого больше никто не имеет в России, кроме него. Страшный крик вырвался из горла учителя, и в крике том слышны были и вопрос к нам, и какой-то ужас.

Розга выпала из его рук на пол. Учитель, вероятно, в первый и, может быть, в последний в своей жизни раз увидел на одно мгновение маленький уголок царства ночи с ее князем, от головы до босых ног черным от множества блох, с особым орденом на груди, которого никто в России не имеет, кроме него...

Вернувшись из бани в школу, мы ожидали строгого наказания, но учителя ни слова не сказали. Я понял, что они боялись доложить о происшедшем директору, ибо, если он узнает, что из-за невнимательности учителей учащиеся имели возможность говорить с ужасным нищим, он, конечно, прежде всего упрекнул бы учителей. Чтобы окончить этот маленький очерк, я должен сказать, что ночь учила меня прежде всего сомневаться во всем и во всех, она учила меня не верить ни одному слову наших учителей, ни одной фразе каких бы то ни было авторитетов.

Я сомневался во всем, я подозревал всех авторитетов. Я сомневался в доброте Бога, как и во зле дьяволов. Я подозревал правительства, как и полагающееся на них общество. Но других слепых ночь учила принимать все на веру и быть спокойными.

Большинство моих друзей, которые принимали как правду все, чему учили учителя, верило каждому слову авторитетов, ни в чем не сомневалось,— уже давно достигло определенного положения в обществе, то как музыканты, то как учителя, то как рабочие, и они живут с комфортом, окруженные своими женами и детьми, в то время, как я до сих пор ничего не достиг и брожу, сомневаюсь во всем и во всех, из страны в страну, и кто может сказать, что в один проклятый день я не стану в углу шумной улицы, как тот князь ночи, и не протяну руку к прохожим за подаянием?..

Василий ЕРОШЕНКО Шанхай, 1923 год

Вернуться к оглавлению

Открыть >>>>