Утиная комедия

Так вспоминал своего русского друга писатель Лу СИНЬ:
УТИНАЯ КОМЕДИЯ

Русский поэт Айлосяньке, недавно приехавший в Пекин со своей шестиструнной гитарой, как-то мне пожаловался: — Как тихо! Как тихо, точно в пустыне! Он, пожалуй, был прав. Однако я, старый житель Пекина, этого не замечал. В комнате с орхидеями не замечаешь их аромата. Иногда я даже считал, что здесь шумно. Возможно, то, что казалось мне шумом, для него было тишиной. У меня было совсем другое ощущение. Мне казалось, будто в Пекине нет ни весны, ни осени. Коренные пекинцы утверждают, что климат на севере изменился, прежде здесь не бывало так жарко. И все же мне казалось, что здесь нет ни весны, ни осени. После зимы сразу наступает лето, а после лета — зима.

Как-то поздним вечером, как раз когда кончилась зима или началось лето, у меня неожиданно выдалось свободное время, и я зашел к Айлосяньке, который жил во флигеле Чжун-ми. Там все уже спали, и кругом царила тишина. Айлосяньке сидел на кушетке, расслабившись, но густые золотистые брови его были сдвинуты.

Он вспоминал Бирму, по которой путешествовал, тамошние летние ночи. — В Бирме в такую ночь, — отозвался он, — повсюду звучит музыка. Там в домах, в траве, на деревьях стрекочут насекомые. Там самые разнообразные звуки сливаются в один общий чудесный хор. Иногда к нему присоединяется змея, но даже ее шипение прекрасно гармонирует со стрекотом насекомых. Он глубоко задумался, восстанавливая в памяти былое. Я не нашелся, что ответить. В Пекине я никогда не слышал такой чудесной музыки. И как бы ни любил я своей страны, сказать что-либо в ее оправдание не мог. Поэт был слеп, но не был глух. — В Пекине даже лягушки не квакают,— посетовал он, вздыхая. Его печальный вздох придал мне решимости. — Нет, квакают, — возразил я. — Они квакают здесь летом после сильных дождей. Лягушки водятся в каждой канаве. А уж чего-чего, канав в Пекине хватает. — Вот как?! — оживился поэт.

Через несколько дней Айлосяньке купил где-то с десяток головастиков и запустил их в небольшой бассейн, всего три чи в длину и два в ширину, который находился посреди двора, куда выходили окна его комнаты. Когда-то Чжун-ми выкопал этот бассейн, чтобы разводить в нем лотосы, но никто так и не увидел ни одного цветка. Зато для разведения лягушек он был самым подходящим местом. Головастики стайкой резвились в воде, и Айлосяньке часто приходил сюда навещать их.

— Господин Айлосяньке, а у них уже лапки выросли, — окружив его, весело сообщали наши ребятишки. — Вот как?! — радостно улыбался поэт. Выращиванию болотных музыкантов он отдавался всей душой, хотя это и не было единственным его занятием.

Он часто повторял, что каждый должен добывать пропитание собственным трудом, что женщины должны разводить домашний скот, а мужчины возделывать землю.

В разговорах со знакомыми он убеждал их разбить во дворе огород. Жене Чжун-ми советовал завести пчел, свиней, коров, верблюдов, кур. Некоторые из этих советов не остались без последствий. Вскоре в хозяйстве Чжун-ми появилось много цыплят. Они носились по двору и быстро выщипали там всю молодую травку. А к нам во двор стали частенько захаживать крестьяне — продавцы живых цыплят. Всякий раз у них покупали несколько штук. Ведь вырастить цыплят нелегко. Они нередко объедаются и болеют холерой. Один из них стал даже героем сказки, написанной Айлосяньке в Пекине.

Однажды утром крестьянин-продавец вместо цыплят принес нам громко пищавших утят. Однако, сославшись на то, что утята ей не нужны, жена Чжун-ми купить их отказалась. Но крестьянин все же не уходил, продолжая расхваливать свой живой товар. В это время во двор вышел Айлосяньке. Внимание его привлек громкий разговор и писк утят. Он подошел, и жена Чжун-ми положила в его сложенные ковшиком ладони пушистый пищащий комочек. Утенок так понравился поэту, что он не смог его не купить. А заодно купил и еще трех утят по восемьдесят медяков за штуку.

Утята и вправду были славные. Их желтый пух напоминал своими оттенками кору молодой сосны. Они ходили вразвалку, перекликались друг с другом и держались все вместе. На корм им было решено накупить мелких рыбешек. Но Айлосяньке тотчас предупредил, что эти расходы он берет на себя.

Он ушел на занятия в университет. Разошлись по своим делам и остальные. Немного погодя жена Чжун-ми вынесла утятам холодного риса и еще издали услышала всплески воды. Подойдя поближе, она увидела, что все четверо уже купаются в бассейне и, кувыркаясь, что-то вылавливают из воды. Утят выгнали на берег. Но вода еще долго оставалась мутной. Когда же тина осела, стало видно, что из воды торчат лишь несколько корешков лотоса. Но головастиков, у которых уже выросли лапки, нигде не было.

А вечером, только завидев возвращающегося с работы Айлосяньке, ожидавший его весь день самый маленький из наших детишек побежал ему навстречу, лепеча: — Маленькие Айлосики плопали?! — Что, что?! — переспросил поэт. — Лягускины детки плопали, — разъяснил малыш. Жена Чжун-ми вышла во двор и рассказала ему, как утята съели головастиков. — Ай-яй! — только и воскликнул поэт. И руки у него опустились.

Утята уже подросли, сбросили желтый пух и оперились, когда Айлосяньке в очередной раз, затосковав по матушке России, поспешно уехал в Читу. А когда в пекинских канавах заквакали лягушки, утята уже выглядели взрослыми утками — две белых и две пестрых. И они уже не пищали, а крякали. Им стало тесно в бассейне для лотосов. Но, к счастью, дом Чжун-ми стоит в низине, и после летнего дождя там набиралось много воды. Утки с восторгом плавали в лужах, ныряли, хлопали крыльями и крякали.

Скоро зима, а от Айлосяньке нет никаких вестей. Где-то он теперь? Я так и не знаю. Остались только его четыре утки. Они крякают в тишине, как в пустыне: “Кря, кря!”